НАЧАЛО

НА ГЛАВНУЮ

ОПИСАНИЕ СТРАННОГО СОБЫТИЯ

ЧАСТИ 1 3 4

Часть 2

 На другой день меня повезли во дворец после завтрака. Екатерина приняла меня в кабинете. Мы сели на диван и говорили до самого обеда. Главной её заботой была пустая казна. Я предложил ей простой выход: привлечь инвестиции от своих и зарубежных толстосумов под завлекательный прожект и часть этих денег забрать в казну. Ей мысль понравилась, нужно только изобресть сей прожект. Я сходу описал подходящий. Как оказалось, тут ещё не знают спичек и добыть огонь не просто: бьют кресалом по кремню, высекая искры на трут, раздувают и поджигают курительную трубку, к примеру. Надо построить спичечную фабрику, разумеется, сразу с большим размахом – чтоб обеспечить и Россию, и Европу завалить, чтоб не смогла с нами конкурировать. Древесины в России – не занимать, а фосфора на Кольском полуострове – немерено! Мы обдумали детали затеи и пошли обедать в небольшом кругу придворных. После обеда Екатерине пришлось возобновить приём государственных мужей, так неожиданно прерванный нашей интересной беседой, а меня она поручила своей статс-даме до поры, когда закончит государственные дела. Эту статс-даму звали Прасковья Александровна и была она очень недурна собой, ровесница мне и царице, и, как оказалось, особо приближённая к царице особа. Сия дама увлекла меня в дальние покои, чтоб нам никто не смог мешать, там сели мы на диван и начался допрос. К большой радости я увидел клавесин и решил отделаться от надоевшей Арктики. Немедля уселся к инструменту, а статс-дама встала рядом, ожидая моего пения, очевидно, уже зная о моём музицировании у Орловых. Я негромко запел, глядя ей в глаза: «Только вечер затеплится синий, только звёзды зажгут небеса и черёмух серебряный иней уберёт жемчугами роса, – отвори осторожно калитку и войди в тихий садик как тень, не забудь потемнее накидку, кружева на головку надень. Там где гуще сплетаются ветки, я незримо, неслышно пройду и на самом пороге беседки с милых губ кружева отведу». Не знаю, зачем, я употребил всякие донжуанские ухватки, только к концу несчастная статс-дама склонилась к самой моей лысине, несомненно ожидая лобзаний. Я взял её за руку и повёл к дивану, она шла покорно. Сев на разумном расстоянии, я, для снятия сильного эротического возбуждения моей дамы, стал расспрашивать её об Орловых – я три дня у них прожил, о себе всё рассказал, а о них не знаю ничего, самих расспрашивать неловко. Прасковья Александровна любезно согласилась и я узнал об Орловых.

Лет Григорию 29 – на пять меньше государыни, у него четыре брата, все красавцы и силачи, Алексей на три года моложе. Их батюшка был новгородским губернатором, уже помер. Дед был стрельцом, бунтовал и приговорён к казни, коей избежал, уже собираясь лечь на плаху и освобождая её для себя, пинком сшиб голову стрельца, казнённого перед ним; царь Пётр восхитился его невозмутимостью и даровал ему жизнь. Братья Орловы достойны своего деда. Они геройски воевали с пруссаками, причём Григорий был трижды ранен. Все они добрые, благородные, великодушные, но препятствий не терпят и сметут любого. Об этом их последнем свойстве я догадывался, но уже решив наказать Григория, я не собирался отступать от своего намерения. «А у Алексея на лице – сабельный шрам?» – «Сабельный-то, сабельный, да не с войны, а с пьяной драки. Это у них часто бывает – большие охотники кулаками махать, потому как нет им равных». Я уже представил, как размесят меня своими кулачищами Орловы и моя затея представилась ещё более острой. Прасковья Александровна рассказывала о похождениях братьев и было видно, что к Григорию она неравнодушна. «А какие отношения у Григория Григорьевича с царицей?» – Этот весьма деликатный вопрос поначалу смутил Прасковью Александровну, но я, видимо, не зря завораживал её пением романса и она решилась на откровенность. Григорий давний любовник государыни и жаждет стать её мужем, что позволит ему занять место рядом с ней на троне. А вот чувства государыни совсем не просты: как любовник он неплох, только для царской короны он не годен – тут не кулаки нужны, а большая хитрость. На этом я решил ограничиться в первом интервью с бесценной Прасковьей Александровной и в награду за откровенность предложил ей ещё романс, получив очаровательную улыбку. Она снова встала у клавесина и с большим удовольствием прослушала романс, исполненный мной с каким только мог артистизмом и за душечку, и за её обольстителя: «Моя душечка, моя ласточка, взор суровый свой прогони. Иль не видишь ты, как измучен я?! Пожалей меня, не гони! Не лукавьте, не лукавьте! Ваша песня не нова. Ах, оставьте, ах, оставьте! Всё слова, слова, слова… Моя душечка, моя ласточка, я нашёл в тебе, что искал. Пожалей меня, не гони меня, как измучен я и устал. Не лукавьте, не лукавьте! Ваша песня не нова. Ах, оставьте, ах, оставьте! Всё слова, слова, слова… Ты любовь моя, ты вся жизнь моя, за тебя весь мир я б отдал. Верь мне, милая, верь, желанная, – никогда я так не страдал. Не лукавьте, не лукавьте! Ваша песня не нова. Ах, оставьте, ах, оставьте! Всё слова, слова, слова…». На сей раз я исполнял с юмором и весьма неглупая, как я впоследствии не раз убедился, Прасковья Александровна, слушавшая меня с удовольствием, глядя мне в рот и переживая процесс обольщения душечки, которая последние фразы произносит тихим голосом слабой женщины, сдающейся хитрому обольстителю, после последнего тихого аккорда одновременно со мной весело засмеялась. Не вставая из-за клавесина, я сказал: «Вы мне чрезвычайно симпатичны, Прасковья Александровна, но я вынужден блюсти целомудрие с той поры, как стал престолонаследником» – «А до того, как им стать, не были целомудренным?» – «Наверно, не очень», – нам стало очень смешно. Насмеявшись, Прасковья Александровна вкрадчиво спросила: «А как в вашем государстве могут узнать о вашей утрате целомудрия в России?» – «Для этого существует способ, но я не волен его называть». – «Как жаль!» – «Что именно вам жаль – то, что я скрываю способ или моё целомудрие?» – На что Прасковья Александровна ответила лишь грустным взглядом.

Нам, к моему облегчению, не дали развить наши отношения, пригласив меня к царице. Мы продолжили разговор об устройстве большой спичечной фабрики. Я заметил, что пока музицировал для Прасковьи Александровны, Екатерина серьёзно проконсультировалась с государственными мужами. Хотя им зажигают свечи и дают прикурить слуги, не говоря о растопке печей, они, однако, уверенно заявили, что если б начать производство простых зажигательных приспособлений, можно без сомнения изрядно заработать, в особенности продавая сие изделие в Европу, где избалованные удобствами обыватели не поскупятся на новую диковинку. Все вельможи, с коими говорила царица, были очень богаты, однако вложить некоторую сумму в дело, чтоб потом получать прибыль согласились немногие. Я уверил её, что вкладчиков станет много, лишь появится первая прибыль. Надо немедленно начинать, для чего я завтра же с утра намерен с Алексеем Григорьевичем Орловым сделать визит учёному человеку, сведущему в химии, ради совета, как в здешних условиях приготовить нужный для спичек состав. Екатерина одобрила моё рвение, согласилась с моим выбором себе в помощь Алексея, а для визита за советом рекомендовала московский университет – там-де немало учёного люду, способного указать, как приступиться к делу. Она распорядилась найти Алексея и сообщила ему наши планы. Алексей был рад поручению.

Ужин прошёл при малом числе приглашённых. Царица уже знала о романсах, исполненных для её статс-дамы и, как я догадался, не от неё самой – кто-то слушал из соседних покоев, не разобрав слов, я же тихо пел. Всем захотелось услышать, что я исполнял. Я, разумеется, не мог петь всем, что предназначалось хорошенькой Прасковье Александровне и, хоть согласился, однако исполнил другой романс. «Ночь светла. Над рекой тихо светит луна. И блестит серебром голубая волна. Тёмный лес… Там в тиши изумрудных ветвей звонких песен своих не поёт соловей. Под луной расцвели голубые цветы. Они в сердце моём пробудили мечты. К тебе грёзой лечу, твоё имя шепчу. Милый друг, нежный друг, по тебе я грущу. Ночь светла. Над рекой тихо светит луна. И блестит серебром голубая волна. В эту ночь при луне на чужой стороне, милый друг, нежный друг, помни ты обо мне». Кроме Прасковьи Александровны и братьев Орловых никто здесь не слышал моих песен, и для них романс был диковиной. Все были восхищены и я украдкой поймал нежные взгляды статс-дам царицы и, как мне показалось, и её самой. Тут же я обозвал себя похотливым самоуверенным козлом, чтоб не обольщаться зря. Публика стала просить новых песен, но царица пресекла домогательства, заявив, что завтра мне предстоят дела для блага России и мне необходимо отдохнуть. Когда мы с Алексеем направились к карете, к нам подошёл Григорий и сообщил, что завтра нас ждут в полку, будут показывать стрельбы. Мы с Алексеем сказали, что имеем другие намерения в согласии с государыней. Григорий выяснил, что это за намерения и отменил их, как и решение царицы. Я понял, что для такого поведения требуются очень серьёзные основания, с чем мы и отбыли восвояси.

Утром мы отправились в полк. Я с Григорием ехал в карете, а Алексей с несколькими гвардейцами были верхом. Карету тащила четвёрка сильных лошадей, но жуткая грязь препятствовала скорой езде. Колёса вязли, карету швыряло из колеи в колею, нам с Григорием приходилось держаться, чтоб не биться, впрочем, в карете всё было мягким, видимо, на такую дорогу рассчитанным. Всадникам было легче, им колея была нипочём – выбирая твёрдый путь, они скакали вперёд, возвращались, кружились возле кареты, посмеиваясь над нами, наконец, совсем исчезли. Не вынеся бесконечных ям и кочек, сломалась рессора, слуги сняли её и на выпряженных лошадях поехали искать кузницу для починки, а мы с Григорием пошли к деревне, что виднелась невдалеке; народу не видно – в поле. Я захотел заглянуть в избу. Орлов без раздумий зашёл не стучась. После солнечного света показалось темно, поразил невыносимый запах копоти и навоза. Крошечное оконце, затянутое чем-то непрозрачным пропускало мало света. У печи босая баба с кочергой, из-за печи выглядывает чумазый лохматый ребёнок, на полу голый малыш с игрушкой. Все застыли в испуге. Орлов бесцеремонно сказал: «А ну-ка, дай нам кваску». Баба бросилась к кадке, зачерпнула ковшом и подала. Он взял, изрядно отпил и передал мне. Я не страдал жаждой, но пришлось пить. Я сделал маленький глоток противной кислятины и больше не смог. Орлов понял, что не лезет и забрал ковш, вернул бабе. «А хлебцем угостишь?» – Баба кинулась резать хлеб. Я оглядел избу. У печи нет трубы – топится «по-чёрному», дым выходит прямо в избу, оттого потолок и стены до половины покрыты копотью; в углу на соломе лежит телёнок, верно, только появился на свет; пол в щелях, покрыт толстым слоем грязи… Орлов взял два ломтя и поблагодарив, дал бабе денег, она схватила его руку, пытаясь поцеловать но Орлов не допустил. Баба кланялась до полу, а мы вышли. Я долго шёл молча, давясь отвратительным хлебом. Орлов не мешал. Он понял как я потрясён. Когда доели хлеб, промолвил: «Видать, в Арктике мужик живёт исправней, али там барину не доводится бывать в мужичьей избе?» Я не нашёл, что ответить и промолчал. Впереди ехал мужик на подводе и Григорий ему свистнул, чтоб обождал. Мы сели к нему, но лошадь плелась медленно, не то что барские рысаки, а телега так тряслась, что вскоре моя задница вся была разбита, несмотря на хороший клок сена, подложенный мне мужиком. Я спрыгнул и пошёл рядом. Орлов засмеялся и тоже спрыгнул. – «Никогда, ваше высочество, на телеге не путешествовали?» – Я сознался, что сей случай первый. Мы быстро обогнали подводу и бодро зашагали по дороге. Мои башмаки шились по моим инструкциям, прекрасно сидели на ногах и я шёл с удовольствием, а сапоги Орлова шились по моде и он вскоре стал клясть непрочную карету, прущего без разбору кучера, ускакавших и пропавших как обры гвардейцев. Оказалось, что гвардейцы забыли о нас неспроста – у них случилась беда. Лошадь одного из них на мосту ногой попала меж брёвен настила и сломала ногу; наездник свалился с моста и получил серьёзные контузии. Пристреленную лошадь ещё не убрали и мы нашли на её труп. Орлов при её виде сразу помрачнел, заподозрив неладное и прибавил ходу, не жалея растёртых ног. Несчастного гвардейца друзья отнесли к войсковому лекарю. Незадолго перед тем сильный, здоровый, весёлый парень лежал без памяти с бледным лицом. Его раздели для осмотра, потом накрыли солдатским одеялом. Коленями на полу, уткнувшись в край одеяла тихо плакал один из гвардейцев, оказалось – младший брат, другие стояли рядом без слов. Григорий тихо спросил лекаря, тот тихо же ответил: «Жить будет, голова, хребет, нутро целы, а руки и нога изломаны; останется калека, к службе негоден» – «А что ж за переломы страшные, что сразу и калека?», – не удержался я. Видимо лекарь был осведомлён обо мне, потому стал почтительно отвечать, заодно показав на теле, сняв одеяло, места переломов. Ничего я не увидел, никаких ужасных повреждений. До того, как попасть к лекарю, пострадавший был в сознании, утратив его после обследования: не располагая рентгеновским аппаратом, лекарь вынужден выявлять повреждения наощупь, что, разумеется, вызвало сильную боль. Лекарь, зная о возможном шоке, сначала расспросил пострадавшего об ощущениях, и теперь уверенно сообщал свой диагноз. Я не мог поверить, что этот парень – инвалид и вывел Григория вон, здесь открыто усомнившись в опытности лекаря. Григорий со всей твёрдостью отмёл мои сомнения, дав лекарю отменную характеристику, при том, что тот пробыл всю кампанию в Пруссии и вылечил множество раненых. Я позвал к нам лекаря и стал выяснять, отчего же переломы непременно приведут к инвалидности. Лекарь объяснил, что переломы, хоть и срастутся, но как-то не вполне, из-за того, что фиксирующий лубок не обеспечивает полной неподвижности костей. Моя неожиданная радость смутила обоих. Я потребовал гипс. Ещё не совсем понимая меня, Орловы устроили в полку сильную тревогу, добиваясь, чтоб немедля доставили куль гипсу. Случайно в ближней церкви у тамошнего священника после ремонта сохранилось немного. Нашлись среди служивых умельцы развести гипс. Лекарь, быстро понявший, что это значит, руководил операцией, солдаты подавали гипс, а я изредка вносил коррективы, поскольку прежде довелось раз присутствовать при наложении гипсовой лонгеты. Лекарь действительно был опытный: он даже учёл, что под гипсом могут возникнуть пролежни и иные последствия, взяв заранее меры. Мы дождались, когда гипс вовсе затвердеет, хоть страдалец не шевелился во всю операцию. Его брат уже не плакал и с сильной надеждой глядел на меня и лекаря. Я-то тут более мешался, но, закончив дело, лекарь сказал: «Дозвольте, ваше высочество, пожать вашу руку!», – чем немало меня смутил. Гвардейцы, как по сигналу, гурьбой высыпали наружу и подняли в мою честь такой гевалт, что привлекли внимание всего полка. Потом пришлось за обедом часа два выслушивать тосты за медицину, за Арктическое государство, за русское оружие… Я по своему обычаю выпил две маленькие рюмки вина: одну за тост в свою честь, другую – произнеся ответный тост. Угощение, несмотря на полевые условия, оказалось великолепным. Воодушевлённые вином, отправились на стрельбы.

Лучшие стрелки демонстрировали мне стрельбу из ружей: оказалось, что процесс заряжания был долог и сложен, а в результате пуля поражала цель всего в шестидесяти шагах и оказывалось, что против атакующих можно сделать лишь один выстрел, а потом идти в штыки. Если отдалить цель на сто шагов то в неё никто не попадёт. Мне предложили пальнуть из ружья по цели, но я, не желая оплошать, сказал, что от вина утратил целкость. Вояки поржали и заявили, что от вина стрельба делается метче. Григорий Орлов дал мне в руки ружьё и рассказал о нём. Называется фузея, имеет медный шомпол, штык, пыжевник, трещотку, замочную завёртку, погонный ремень, натруску, к фузее – патронная сума с жестянкою и перевязью; заряжается дульным патроном с бумажною гильзою, коя именуется картуз… перед заряжанием скуси картуз со стороны пороха, сыпешь из патрона немного пороха на полку, остальной заряд – в ствол, закупориваешь пулею с бумажною гильзою и забиваешь шомполом. Я обратил внимание, что у ружья прямая ложа, это совсем неудобно для стрельбы. Григорий объяснил такое устройство потребностью ружьям стоять отвесно, когда солдаты держат их на плече, идучи на парад и согласился, что боевые качества принесены в жертву парадной красе. Ещё недостаток кремнёвого оружия: в дождь оно бесполезно – натруска пороха на полке намокнув, не воспламеняется и нет выстрела. Пошли мы к пушкам. И там скорострельность из-за сложной зарядки сильно страдала, а дальнобойность и меткость тоже были никудышными, картечь из полевой большой пушки, к примеру, поражала не далее восьмидесяти саженей. Не сильно превосходил обычные пушки «единорог» Шувалова – гордость российской артиллерии, появившийся года три назад и уже показавший себя в войне с Пруссией. Он имел ствол пудов 30 и перевозился 5 лошадьми; стрелял картечью, сплошными, разрывными и зажигательными снарядами весом в полпуда. Продемонстрировав весь арсенал, полковые начальники порывались устроить парад, но я заявил, что если хотят меня порадовать, то пусть дадут солдатам отдохнуть. Всё ж уговорили посмотреть учебную штыковую атаку. Коли раньше насмотрелся по телевизору всевозможных спортивных шоу и боевиков, вряд ли можно удивиться тому, что мне показали. Зрелище не впечатлило меня, но я старался находить моменты, чтоб отпускать командирам лестные реплики. Между тем, меня поразило, что средний возраст солдат был за тридцать, а юнцов не встречалось вовсе! Оказалось, солдатская служба была пожизненной.

Ужин состоялся поздно и продлился до поздней ночи. Я снова ограничился двумя рюмками, зато воины храбро вливали в себя окиян вина. Я привёл их в безумный восторг, спев песню: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой. Идём мы в смертный бой за честь родной страны. Пылают города, охваченные дымом, гремит в седых лесах суровый бог войны. Артиллеристы, точный дан приказ, артиллеристы, зовёт Отчизна нас! Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу родину – огонь, огонь! Узнай, родная мать, узнай, жена-подруга, узнай, далёкий дом и вся моя семья, что бьёт и жжёт врага стальная наша вьюга, что волю мы несём в родимые края. Пробьёт победы час, придёт конец похода, но, прежде чем уйти к домам своим родным, в честь армии родной, в честь нашего народа мы радостный салют в полночный час дадим. Артиллеристы, точный дан приказ, артиллеристы, зовёт Отчизна нас! Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу родину – огонь, огонь!». Мне пришлось петь ещё и ещё раз, пока суровые командиры не запомнили слова и от их дружного рёва стала содрогаться парусина шатра, при этом многие от избытка чувств не смущаясь плакали. Братья Орловы оказались в застолье крепче всех – пили больше других, а хмелели меньше.

Утром мы навестили лазарет и поговорили с пострадавшим гвардейцем. Его брат был при нём и, видимо, втолковал ему значение его гипсовых оков. Оба не знали, как меня благодарить. Я сказал, что тогда поблагодарят, когда срастётся. Григорий Орлов велел заботиться о друге и при возможности доставить его в Москву. Попрощавшись с загипсованным товарищем и его братом, мы отправились обратно. Карету починили и мы неслись с прежней лихостью, не сбавив ходу даже на злополучном мосту, бревёнчатый настил коего уже полностью заменили. Григорий, с утра вливший в себя добрый лагун вина, сейчас был не так пьян, как воодушевлён и только сожалел, что едет в карете, а не верхом с товарищами. Иногда он вспоминал о цели поездки и восклицал: «Что, ваше высочество, вооружим достойно Россию?» – Я скромно отвечал: «Это реально, но придётся потрудиться» – «Уж вы потрудитесь, царица никаких наград не пожалеет!». Так вот, оказывается, почему Екатерина так мила со мной, – тут обычная меркантильность. Придётся урезать развлечения с дамами и поработать для оправдания надежд.

Вернулись уставшие, а утром втроём отправились на пушечный двор. Орловым было нелегко после вчерашнего возлияния, но они терпели ради своих целей. Производство оказалось никудышным, литейщики отливали церковные заказы – паникадила, кресты… Нужно было ехать в Тулу, там, да на Урале сейчас сосредоточилась оружейная промышленность. Впрочем, и на пушечном дворе я увидел, сколь низок уровень металлообработки, по крайней мере, механических устройств не было никаких. А ведь для производства ружейного затвора не обойтись без токарного станка. Я спросил, как вытачивают винт и меня повели к токарю, но что это был за станок! Никакого намёка на суппорт, просто токарь оказался ловким фокусником и выточил мне винт на глаз. Я попросил второй винт – и этот вышел красивым, но я приложил первый ко второму и все увидели, что резьба разная. Я спросил мастеров, можно ли выточить тыщу одинаковых винтов, на что все уверенно ответили, что и двух одинаковых не выточит никто, а один мастер, недавно побывавший в Англии, заверил, что и тамошние мастера такого не смогут. Стало ясно, что в Тулу ехать не стоит, видно и там ружейный затвор не сделать, коли даже одинаковых винтов нельзя выточить. Орловы ничего не смыслили в металлообработке, однако оказались очень смекалисты. Нельзя было показать, что производство супероружия невозможно и я решил блефовать: походил ещё среди литейщиков с умным видом и заверил братьев в успехе нашего дела.

Григорий уехал в карете, а мы с Алексеем подались пешком в университет, до него было ходу несколько минут. Я впервые шёл по городу пешком и все таращились на меня, настолько я был не похож на других людей. За нами увязалась толпа зевак, державшаяся, впрочем, в отдалении, возможно из уважения к богатому наряду Алексея, но скорее из страха от его мощной фигуры и наличия шпаги. На мостовой множество телег, барских экипажей, пешего люду, все движутся хаотично среди куч конского навоза, который, по-видимому, не принято убирать и сильный запах его чувствуется везде.

В университете визит Алексея вызвал большой переполох – здесь я понял, сколь высок статус этого вельможи. Он велел позвать знатоков химии, затем оставить нас в кабинете. Сведения, полученные мною здесь оказались неутешительны. Фосфор умели добывать только выпаривая мочу и смогли бы им обеспечить не больше, чем на одну коробку спичек. О природных минералах, содержащих фосфор, ничего не было известно. Это был полный провал! Блефовать бесполезно – нет фосфора и всё тут. Алексей взялся утешать, мол, зато больше времени на ружья останется. Выходит, он ещё не понял, что и с ружьём ничего не выйдет, нужно поддерживать его иллюзию, не то – срочно возвращаться в ХХI век не солоно хлебавши. Выйдя из университета на Красную площадь, я был столь угнетён, что всё мне было неинтересно, хоть в другое время я задержался бы тут намного дольше, ведь прежде из кареты мне немного удавалось разглядеть. Алексей проводил меня к царице, а сам отправился по своим делам, обещав заехать за мной.

Екатерина по моему виду сразу догадалась о неблагополучии. Пришлось рассказать о визите в университет. Учёные мужи большим трудом способны добыть жалкую щепоть фосфора, а в российской земле скрыты несметные количества его. Ничего другого не остаётся, как отправить на Кольский полуостров экспедицию, чтоб привезть сырья для начала производства, да начать там серьёзную добычу. Видя, что энтузиазм мой не угас от встреченного препятствия, Екатерина, поначалу огорчённая, вновь ободрилась. С оружием я её порадовал, сказав, что всё налажу, нужно лишь время. А взамен расстроенной фабрикации спичек можно привлечь деньги на другой прожект – фабрикацию оконного стекла. У меня не выходила из головы тёмная изба, в коей с Григорием Орловым пили квас. Я приглядывался потом ко всем окнам и заметил, что большие стеклянные окна – признак большого богатства, такие были, к примеру, на Пречистенке, где жил Орлов – явно фешенебельный район; дальше от центра, где каменные дома были редкостью, окошки были маленькие и не стеклянные, а слюдяные, стекло не многим по карману. Я стал убеждать Екатерину взяться за стекло, поскольку на этот продукт будет огромный спрос, если наладить большое производство с низкой себестоимостью. Условия для того есть – всего в двадцати верстах от Кремля на левом берегу Москвы-реки находится месторождение редчайших кварцевых песков, пригодных для получения отличного стекла и даже хрусталя. Если экспедиция на Кольский полуостров может затянуться на всё лето, то за песком можно обернуться на телеге до вечера. Екатерина сильно подивилась моим знаниям о российских недрах. Я, напустив на себя поболее таинственности, уверил её, что это малая доля моих способностей и, не давая ей спросить, какими ещё способностями я обладаю, продолжил о стекле. Моё увлечение передалось Екатерине и мы ещё долго занимались расчётами стекольного производства. А я, наконец, понял, чем подкупала Екатерина: она бесподобно умела слушать и этим внушала доверие, располагала к откровенности.

Только вышел я из кабинета царицы, как меня потащили за собой юные фрейлины и Прасковья Александровна Брюс. Мы оказались в тех самых покоях, где я тешил романсами миленькую статс-даму. Скоро мне придётся развлекать весь царский двор! Это, конечно, полегче фабрикации спичек, ружей и стекла, а главное, я тут ближе к предмету своих устремлений. Фрейлины, одна другой красивее, обступили клавесин и я запел: «В том саду, где мы с вами встретились, ваш любимый куст хризантем расцвёл, и в моей груди расцвело тогда чувство яркое нежной любви. Отцвели уж давно хризантемы в саду, но любовь всё живёт в моём сердце больном. Опустел наш сад, вас давно уж нет, я брожу один весь измученный, и невольные слёзы катятся пред увядшим кустом хризантем… Отцвели уж давно…». Я изредка зыркал на слушательниц – каков эффект? Чувствительные девицы украдкой утирали глазки и я к огромному своему удивлению обнаружил, что они пользуются косметикой! (Позже я узнал, что косметика не чужда даже крестьянкам). Стали просить еще спеть, но я отказался и вот почему. Каждый человек – мой современник, знает десятки и даже сотни песен. Всё дело в том, что почти во всех упоминается телефон, трамвай, самолёт или откровенное предложение совокупиться. Всё это не подходит для слушателей середины XVIII века. Поэтому приходится тщательно выбирать. Запас таких песен ограничен, остаётся бережнее их расходовать. Зато танцевальной музыки столько, что нет конца и я предложил танцы. Моё предложение приняли и я исполнил какой-то вальс Штрауса. Необычная музыка очень понравилась, но не знали, как под неё танцевать. Я показал с одной из фрейлин, остальные парами принялись повторять, быстро схватывая науку. Я сыграл ещё несколько вальсов и мои ученицы вскоре довольно сносно кружили в танце.

В НАЧАЛО